Первое свое чудо Джеми Уинтерс творил поутру. Второе, третье и остальные совершались позже, днем. Но первое чудо всегда было самым главным.
Оно было всегда одно и то же: «Сделай так, чтобы мама поправилась. Пусть щеки ее порозовеют. Пусть мама поскорее выздоровеет».
Ведь из-за маминой болезни он и задумался впервые о себе и о чудесах. И теперь ради нее он совершенствовался в чудотворстве, чтобы суметь исцелить ее и чтобы жизнь кружилась точно праздничная карусель.
Ему не впервой было творить чудеса. Он занимался этим и раньше, но ему недоставало уверенности, порой он ошибался или же его прерывали на слове «мама» или «папа», а бывало, семиклассники, его товарищи, загалдят и все испортят.
Но в прошлом месяце он почувствовал, как на него прохладной, мощной волной нахлынула сила; он грелся и купался в ней и вышел на сушу, окропленный этой чудодейственной водой и с волшебным ореолом вокруг темноволосой головы.
И разве маме не становилось теперь день ото дня лучше? Стало быть, дело в этом…
Сегодня, в понедельник утром, второе по счету чудо (после первого, домашнего) он сотворил в школе. Ему хотелось возглавлять колонну своего класса на параде в День штата Аризоны. И конечно же, директор школы выбрал Джеми руководителем. Джеми был в восторге. Девочки смотрели на него с уважением, толкали его своими бархатистыми худенькими локотками, особенно одна из них, ее звали Ингрид, а ее золотистые волосы порхали по щеке Джеми, когда они выбегали из гардероба.
Джеми Уинтерс шествовал, высоко подняв голову, а когда пил из хромированного фонтанчика, наклонялся так степенно и крутил блестящий кран такими четкими, отработанными движениями, что был воплощенное божество и величественность.
Джеми знал, что открываться друзьям бессмысленно. Они подняли бы его на смех. Благоразумнее выждать. По крайней мере, пока ему не исполнится шестнадцать и у него не вырастет борода, которая станет раз и навсегда неопровержимым доказательством его могущества.
Вообще-то шестнадцать — это еще рановато для бороды, но Джеми чувствовал, что сможет заставить ее отрасти, если придет пора и обстоятельства потребуют.
Ребята высыпали из школы во двор, залитый жарким весенним солнцем. Вдали виднелись горы, предгорья были зелены от кактусов, а над головой простиралось ярко-голубое небо Аризоны. Дети надели бумажные шляпы и сине-красные пояса из гофрированной бумаги. Флаги развевались по ветру, ребята кричали и сбивались в стайки, каждый был рад на денек увильнуть от занятий.
Джеми стоял во главе шеренги, очень спокойно и тихо. Он услышал чей-то голос и понял, что это малыш Хафф.
— Хорошо бы мы выиграли,— сказал Хафф.
Джеми взглянул на него:
— Конечно, выиграем. Наверняка. Ручаюсь, что выиграем!
Хаффа воодушевила такая непоколебимая вера.
— Ты думаешь?
— Я не думаю, а знаю. Предоставь это мне!
— То есть как это, Джеми?
— A никак. Просто смотри в оба, и все тут. Просто смотри!
— Ну, дети! — захлопал в ладоши директор школы мистер Палмборг; солнце сверкало в его очках. Мгновенно воцарилась тишина. — Ну, дети, — сказал он, кивая головой, — вспомните, что мы говорили вчера о том, как надо маршировать. Вспомните, как надо заворачивать за угол, и вообще все, что мы с вами проходили, хорошо?
— Хорошо,— сказали все, как один.
Директор закончил свою краткую речь, и парад начался. Впереди шел Джеми, а за ним сотни других учеников.
Ноги сгибались, поднимаясь, и выпрямлялись, опускаясь, и улица бежала под ними. Желтое солнце припекало Джеми, а он, в свою очередь, заклинал его светить весь день, чтобы все было отлично.
Когда колонна достигла главной улицы и грянул оркестр старшеклассников, забились сердца медных тарелок и палочки загремели о барабаны, Джеми загадал, чтобы они сыграли «Звезды и полосы».
Но они заиграли «Колумбию, жемчужину океана», и Джеми быстро сказал себе, что, конечно же, он имел в виду «Колумбию», а вовсе не «Звезды и полосы», и был доволен, что его желание исполнилось.
Улица была запружена народом, как на аризонских родео в феврале. Люди стояли в несколько рядов и потели, пять шеренг растянулись почти на целую милю. Топот ног мерным эхом бился о фасады двухэтажных зданий. В высоких витринах магазина Дж. С. Пенни или Морбл Компани мелькало отражение марширующих колонн. Каждый шаг был словно удар хлыста по пыльному асфальту — резкий и явственный, а музыка гнала кровь по венам чудотворца Джеми.
Он свирепо набычился, сосредоточился. Пусть мы выиграем, думал он. Пусть все маршируют безупречно: голова прямо, грудь колесом, пусть мелькают колени вверх, вниз, снова вверх, пусть солнце пляшет на голубых волнах штанин и на белых девчоночьих коленках, похожих на круглые, кивающие личики. Отлично, отлично, отлично. Джеми прямо-таки излучал совершенство, и его колонна, окруженная этой аурой, была неуязвимой. Ребята следовали каждому его движению. Их пальцы вслед за его пальцами торопливым маятником раскачивались по сторонам, а руки рассекали воздух. Его ботинки топали по асфальту, и остальные послушно подражали ему.
Когда они дошли до трибун, Джеми подал знак, и колонна свернулась кольцом и потекла назад, как яркая змеящаяся гирлянда, пошагала, не прощаясь, туда, откуда пришла.
«До чего же здорово!» — крикнул про себя Джеми.
Было жарко. Пот, как святая вода, струился по телу Джеми, и все вокруг кренилось из стороны в сторону. Барабаны утомились, и детишки разбрелись кто куда. Джеми лизал мороженое и с облегчением думал, что все позади.
Тут подскочил весь запаренный и взмокший мистер Палмборг.
— Ребята, ребята, я должен сообщить вам!..— крикнул он.
Джеми взглянул на Хаффа, который стоял сзади и тоже ел мороженое. Ребята подняли гвалт, но мистер Палмборг проворно скатал шум в шарик и спрятал, точно фокусник, в рукав.
— Мы победили! Наша школа маршировала лучше всех!
Сохраняя спокойствие в поднявшемся шуме и гаме, стоя в толпе прыгавших от радости, хлопавших друг друга по плечу и торжествовавших победу ребят, Джеми кивнул Хаффу и, не отрываясь от мороженого, произнес: «Ну? Что я тебе говорил? Теперь ты мне будешь верить?»
Джеми не стал рассказывать друзьям, почему они победили. Он давно уже заметил в них склонность к излишней подозрительности и привычку высмеивать тех, кто мнит о себе слишком много и утверждает, что достиг чего-то по независящим от них обстоятельствам.
Нет, Джеми вполне довольно было того, что они одержали победу, он наслаждался своей маленькой тайной, наслаждался случившимся. Такие вещи, как отличные оценки по арифметике или выигранный баскетбольный матч, сами по себе уже были высокой наградой. Его чудеса всегда давали какой-нибудь дополнительный результат, удовлетворявший еще не разгоревшийся аппетит Джеми.
Ему нравилась блондиночка Ингрид, ее безмятежные серо-голубые глаза. Она тоже не обходила его вниманием, и это вселяло в Джеми уверенность в силе своих чар.
Помимо Ингрид, были и другие приятные моменты. Словно по мановению волшебной палочки, у него вдруг завязалась дружба с несколькими мальчиками. Однако было нечто, заставлявшее насторожиться. Это был мальчик по имени Каннингем — здоровый, толстый и лысый, потому что переболел какой-то болезнью и его пришлось остричь наголо. Ребята прозвали его Бильярдом, а он в награду за это лягал их, сбивал с ног и, усевшись верхом, щелкал по лбу.
Именно на Бильярде Каннингеме Джеми и рассчитывал испытать свои чудодейственные чары. Направляясь тернистыми путями к дому, Джеми не раз воображал, как он поднимет Бильярда за левую ногу и взмахнет им, будто хлыстом, так что из того дух вон. Папа однажды проделал это с гремучей змеей. Правда, Бильярд был несколько тяжеловат для такого ловкого трюка. И потом это могло плохо для него кончиться, а Джеми вовсе не хотел убивать его или калечить, просто сбить с него спесь и показать ему, кто он есть на самом деле.
Но когда Джеми задирал голову и глядел на Бильярда, у него душа уходила в пятки и он решал дать себе денек-другой на размышление. Торопить события не имело смысла, так что он отпускал Бильярда восвояси. Эх, а ведь Бильярд даже и не подозревал, как ему везло в такие минуты, петушился Джеми.
Как-то во вторник Джеми провожал Ингрид домой и нес ее учебники. Она жила в небольшом коттедже неподалеку от подножия Санта-Каталины. Умиротворенные, они шагали рядом, молча, слова им были не нужны. Они даже подержались немного за руки.
И вдруг, обогнув заросли кактусов, они лицом к лицу столкнулись с Бильярдом Каннингемом.
Он стоял, загородив своей ножищей тропинку, стоял подбоченившись, выставив напоказ свои кулачищи, и оценивающе глядел на Ингрид. Они замерли, а Бильярд сказал: «Дай-ка я понесу твои книги, Ингрид».
И потянулся к Джеми за книгами.
Джеми на шаг отступил.
— Ничего ты не понесешь,— сказал он.
— Нет, понесу,— возразил Бильярд.
— Спорим — не понесешь? — сказал Джеми.
— Спорим — понесу! — рявкнул Бильярд, рванул книги, и они упали прямо в пыль.
Ингрид взвизгнула, а потом сказала:
— Послушайте, вы оба можете понести мои книги. Каждый поровну. И дело с концом.
Бильярд покачал головой.
— Все или ничего.— Он злобно посмотрел на Джеми.
Джеми в ответ взглянул на него.
— Значит, ничего! — выкрикнул он.
Джеми почувствовал прилив сил, он был сейчас подобен разгневанной грозовой туче, в кулаках его потрескивали раскаленные молнии. Что с того, что Бильярд на четыре дюйма выше и гораздо плотнее? Гнев и ярость клокотали внутри Джеми, и он свалит Бильярда одним ударом... Ну, может, двумя.
От заячьего страха не осталось и следа, Джеми начисто излечился от него в своей необузданной ярости. Он чуть подался назад и врезал Бильярду по челюсти...
— Джеми! — опять взвизгнула Ингрид.
Единственным чудом, свершившимся после этого, было то, что Джеми удалось уцелеть. 
Отец высыпал горькую соль в миску с горячей водой, тщательно размешал и проговорил:
— Пора бы уж соображать кое-что, черт тебя подери. Мать больна, а ты заявляешься домой в таком виде.
Отец махнул задубелой коричневой рукой. Глаза его выглядывали из сети морщинок, а усы и волосы были пепельно-серыми и поредевшими.
— Я не знал, что маме все еще так плохо,— сказал Джеми.
— Женщины обычно не жалуются,— сухо сказал отец. Он намочил полотенце в растворе горькой соли и выжал его. Потер избитое лицо Джеми. Тот захныкал.
— Стой спокойно,— сказал отец.— Как я могу тебя лечить, если ты не стоишь на месте, черт подери!
— Что у вас там происходит? — донесся из спальни тихий и неподдельно усталый мамин голос.
— Ничего,— отозвался отец, снова выжимая полотенце.— Не беспокойся. Просто Джеми упал и разбил губу, вот и все.
— Ох, Джеми,— сказала мать.
— Со мной все в порядке, мама,— сказал Джеми. Теплый компресс привел его в чувство. Он старался не думать о драке. Эти думы были слишком тяжелы. Перед глазами мелькнули кулаки, он видел себя, повалившегося на землю, Бильярда, который, захлебываясь от восторга, махал кулаками, и еще видел плачущую навзрыд Ингрид, которая, пронзительно крича, швыряла свои книги в спину Бильярда.
А потом Джеми, горько всхлипывая, поплелся домой один.
— Ох, папа,— сказал он теперь.— Это не помогло,— он имел в виду, что не получилось чудо с Бильярдом.— Это не помогло.
— Что не помогло? — спросил отец, накладывая мазь на синяки.
— Ничего. Ничего,— Джеми облизал опухшую губу. Он постепенно успокаивался. В конце концов, не может же все всегда идти гладко. Даже господь ошибался.
Тут Джеми вдруг ухмыльнулся. А ведь он как раз и стремился проиграть битву! Да-да! Вот именно! И разве Ингрид не полюбит его еще сильнее за то, что он из-за нее сражался и потерпел поражение? Ну конечно. Вот и ответ. Это просто наоборотное чудо, только и всего.
— Джеми! — позвала мама.
Он пошел к ней.
По ряду причин, в том числе благодаря горькой соли и воскресшей вере в себя — ведь Ингрид любила его теперь сильнее прежнего, Джеми довольно безболезненно дожил до конца недели.
Он провожал Ингрид домой, и Бильярд больше не приставал к ним. После школы Бильярд играл в бейсбол, обладавший куда большей притягательной силой, нежели Ингрид. Джеми решил, что эта внезапно вспыхнувшая спортивная страсть — результат его телепатического внушения.
В четверг мама выглядела хуже. Она как-то вся выцвела, даже бивший ее озноб был каким-то бледным и кашель бесцветным. У отца был испуганный вид. Джеми все меньше колдовал, чтобы в школе у него все было расчудесно, и все больше думал о том, как вылечить маму.
В пятницу вечером, возвращаясь от дома Ингрид, Джеми смотрел на медленно проплывавшие мимо телеграфные столбы. «Если я дойду до следующего столба раньше, чем та машина сзади догонит меня, мама поправится»,— подумал он.
Джеми шел беспечно, не оглядываясь, но ушки были на макушке, а ноги так и рвались побежать, чтобы желание исполнилось.
Телеграфный столб приближался. И машина тоже.
Джеми озабоченно присвистнул. Машина ехала слишком быстро!
Джеми успел проскочить мимо столба как раз вовремя, спустя мгновение у него над ухом проревела машина.
Ну вот. Теперь мама поправится.
Он прошел еще немного.
Забудь! Не надо больше загадывать желания, говорил он себе. Но соблазн был велик, как вид горячего пирога на подоконнике. Он должен попробовать еще раз! Он не мог это так оставить, о нет! Он вгляделся в даль, потом обернулся и посмотрел назад.
— Спорим, что, пока я дойду до ворот ранчо Шеболдов, не появится ни одной машины, а я буду идти не торопясь! — бросил он вызов кому-то.— И это вылечит маму.
В ту же минуту впереди из-за пологого холма предательски вынырнула машина и, рыча, помчалась навстречу Джеми.
Джеми ускорил шаг, потом побежал.
— Спорим, я добегу до шеболдовских ворот, спорим — добегу...
Скорей, скорей, скорей!
Он споткнулся.
Он упал в канаву, и его книги разлетелись в разные стороны, как белые птицы. Когда он поднялся, ворота были от него всего в двадцати ярдах.
Машина пронеслась мимо в облаке пыли.
— Это не в счет, не в счет! — закричал Джеми,— То, что я сказал, не в счет, я не это имел в виду!
Взвизгнув от ужаса, он ринулся домой. Он один во всем виноват, он один!
Возле дома стояла машина доктора.
Мама казалась еще слабее. Доктор захлопнул свой черный портфельчик, долго смотрел не отрываясь на отца, и его маленькие черные глазки как-то странно светились.
Джеми убежал и бродил один. Он не плакал. Он был парализован, он двигался механически, как маленький робот, он ненавидел себя, плутал по высохшему руслу реки, сбивал ногой кактусы и вновь и вновь спотыкался.
Он вернулся домой через несколько часов, когда взошли первые звезды. Отец стоял возле маминой постели, а мама ничего не говорила. Просто лежала как выпавший снег, такая тихая... Отец стиснул зубы, сощурился, сгорбился и опустил голову.
Джеми присел на краешек постели и впился в маму взглядом, приказывая ей мысленно: «Поправляйся, поправляйся, мама, поправляйся, ты выздоровеешь, конечно, ты вылечишься, я приказываю тебе, ты будешь прекрасно себя чувствовать, вот возьмешь и встанешь, и закружишься по комнате, ты так нужна нам, папе и мне, мы без тебя не можем, поправляйся, мама, поправляйся, мама. Поправляйся!»
Невидимая, но неистовая энергия исходила от него, обволакивая маму, отпугивая болезнь, согревая мамино сердце.
Она обязательно поправится. Должна поправиться! Просто глупо допускать что-либо другое! Мама ведь не из тех, кто умирает.
Внезапно отец шевельнулся. Он был словно деревянный и судорожно дышал. Он стиснул мамины запястья с такой силой, что чуть не раздавил их. А потом приник к груди, слушая сердцебиение, а Джеми вскрикнул про себя: «Мама, не надо, мама, не надо, мама, мамочка, ну, пожалуйста!»
Пошатываясь, отец встал.
Она умерла.
В мозгу Джеми заходилась в крике мысль последним всплеском силы: «Она мертва, хорошо, пускай мертва, пускай, ну и что же? Воскреси ее, да-да, воскреси ее вновь! Ты же способен это сделать...»
Он, видно, лепетал это вслух, потому что отец обернулся и воззрился на него в каком-то священном, древнем ужасе, а потом ударил со всего размаху по губам, чтобы заставить замолчать.
Джеми зарылся в постель, бормоча, уткнулся в холодные одеяла, и стены дома рухнули и обвалились.
Неделю спустя Джеми вернулся в школу. Он больше не шествовал по двору с прежней самоуверенностью, не склонялся с надменным видом над фонтанчиком, и по контрольным он теперь получал не больше семидесяти пяти баллов.
Ребята гадали, что с ним стряслось. Он уже не был прежним Джеми.
Они не знали, что Джеми отказался от своей роли. Он не мог рассказать им. И они не ведали, что утратили.