Стояло жаркое лето, яркое, красочное, зелеными мазками окрасившее всю природу; небо висело над головами словно огромное полотно, слишком аляпистое, заставляющее щуриться от солнца, которое будто бы было неровно приклеено прямо посреди облаков. В воздухе витала духота, он насквозь пропитался ею; трава стояла мокрая от росы, еще юная и свежая. В такую пору на нашем дворе часто собирались стайки ребятишек, они играли в разные игры, и лица их озарял какой-то особый свет — такой бывает только на детских лицах. Мне было пятнадцать, и я любила наблюдать за ними, а иногда даже включалась в их игры, словно пытаясь убедить себя, что и во мне еще присутствует некая непосредственность, детскость...

    Помнится, однажды играли мы с ребятами в прятки, и вдруг я заметила незнакомого мальчика. Он сидел на краю песочницы, обхватив руками коленки, и горько плакал. Слезы текли по его лицу, мешаясь с песком. Я подошла к нему, села рядом, приобняла его за тоненькие плечи. Мальчишка уткнулся носом мне в грудь и зарыдал еще сильнее. Я не стала его успокаивать — иногда в жизни бывают моменты, когда необходимо выплакаться, выплеснуть из себя все горечи и невзгоды, чтобы больше никогда к ним не возвращаться. Наконец он поднял на меня взгляд и слегка покраснел, будто стесняясь своей слабости. На вид ему было не больше восьми, он был весь какой-то хрупкий, словно фарфоровый, со смешным курносым носиком, пухлыми надутыми губами и мультяшными зелеными глазами. Он очаровал меня с первого же взгляда.

    — Как тебя зовут, малыш? — спросила я для того, чтобы начать разговор.

    — Робин, — ответил мальчик.

    — А теперь расскажи мне, Робин, отчего ты плакал?

    Вместо ответа мальчик продемонстрировал мне свою разбитую в кровь коленку. Я кивнула и ободряюще улыбнулась.

    — Упал, — коротко объяснил он.

    — Где же твоя мама, Робин? Отчего ты не позвал ее?

    — Мама работает. Она не разрешила мне идти гулять одному, а я не послушался, и вот что получилось, — горько заключил он.

    Помню, я в детстве наоборот боялась выходить на улицу одна — слишком богатое у меня было воображение.

    — Хочешь, я провожу тебя до дома? — предложила я. Робин посмотрел на меня с недоверием.

    — Пойдем, Робин, не бойся, — я взяла его за руку. Наконец он кивнул, все еще смотря на меня подозрительным взглядом, и мы пошли. Шли мы молча, и уже когда были у подъезда, Робин вдруг отпустил мою руку, повернулся и крепко-крепко обнял меня.

    — Спасибо тебе. Ты — моя спасительница, — прошептал Робин. Я потрепала его по макушке, и он отстранился, поднялся по ступенькам на крыльцо и зашел в подъезд. Я молча смотрела ему вслед, отчего-то думая, что в его душе я навсегда останусь спасительницей...

    С тех пор наши встречи во дворе приобрели постоянный характер. Мы играли, разговаривали, веселились, и вскоре я с удивлением обнаружила — мне нескучно с Робином. Я искренне к нему привязалась, я полюбила его так, как старшие сестры любят своих маленьких братьев. Помню, однажды я сильно его задела, и потом он на какое-то перестал появляться в нашем дворе.

    — Ты еще такой малыш, Робин, — сказала я ему. Не знаю, возможно, я сделала это из простой вредности, ведь я прекрасно понимала, что это разозлит его — как злило меня, когда я была его возраста.

    — И вовсе я не малыш, — упирался он.

    — Сам посмотри, Робин, ты тогда всего лишь разбил коленку, а плакал так, будто потерял что-то дорогое.

    Он посмотрел на меня взглядом, от которого у меня невольно заныло сердце — зря я так обошлась с ним.

    — Вы, взрослые, все такие злые, или только ты? — спросил он дрогнувшим голосом.

    Я не успела ответить, как он уже шел от меня по дорожке в сторону своего дома. Я пожала плечами — у детей обида проходит быстро. Робина хватило на пару дней, а потом он вернулся, возвращая в мою жизнь свою солнечную улыбку и по-детски счастливый взгляд. И я решила для себя — больше такого не повторится. Слишком больно мне было, когда он ушел, слишком не хватало мне этого фарфорового мальчика с мультяшными глазами.

    * * *

    Той осенью Робину исполнялось четырнадцать, и рядом с ним я казалась себе еще старше. Мне было двадцать один, и я вот-вот должна была перешагнуть порог взрослости. Робину было до этого еще очень далеко, он оставался таким же фарфоровым, таким же хрупким и нежным. По сути, он все еще был ребенком — с его дерзкими выходками, капризами, лукавым блеском в глазах...

    Помню, мы сидели с ним в парке, по-детски болтали ногами и разговаривали обо всем на свете. Я только что вернулась из длительной поездки по обмену, и Робин, с его ребячеством, весельем, привычками, стал для меня своего рода отдушиной среди череды тяжелых рабочих дней. Со стороны мы походили на брата и сестру — да так, по сути, и было. Я смотрела, как Робин улыбается, как щурится от солнца, как прикрывает глаза рукой, и меня переполняло чувство необъятной нежности к нему. Я взъерошила ему челку, он засмеялся, и я вдруг подумала, что долго так продолжаться не будет — скоро он вырастет, полюбит, и мы не сможем больше оставаться друзьями. Слезы навернулись на глаза, и я быстро смахнула их.

    — Клэр, знаешь, я хотел бы задать тебе один вопрос... Ты ведь обещаешь, что скажешь правду? — он устремил на меня свой чистый взор, в котором читалось любопытство и ребяческая дерзость.

    — Конечно, Робин, — ответила я, в глубине души понимая, что если и придется солгать, то лишь ради его же блага.

    — Ты влюблялась когда-нибудь, Клэр? — он застал меня врасплох.

    Мне казалось, ему совсем не надо было знать подробности моей личной жизни — он был таким невинным, таким еще мальчишкой, что мне страшно было ответить ему правду, страшно было приоткрыть ему завесу взрослой жизни и любви, всех ее препятствий, разочарований, унижений. Я хотела сохранить в нем ребенка как можно дольше, именно в этом и состояло все его очарование, вся его прелесть.

    — Подрастешь — узнаешь, малыш, — с улыбкой сказала я.

    — А ты не боишься, Клэр, что я повзрослею быстрее, чем ты ожидаешь?

    Боюсь, Робин, вот поэтому и не говорю. Ты мне нужен — настоящий, еще ребенок.

    — А почему ты спрашиваешь, любила ли я когда-нибудь, или нет?

    — Потому что мне бы хотелось получить твой совет, Клэр. Видишь ли, я... — Робин замялся, но я поняла, что он хотел сказать.

    Он влюбился.

    Вот и все. Мой малыш вырос, а я и не заметила этого. Сердце ухнуло куда-то вниз и разорвалось. Прошедшие шесть лет пролетели перед глазами. Прошлого не вернуть, а значит придется как-то жить дальше.

    — Она знает об этом, Робин? — я старалась, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

    — Вряд ли, — он смотрел на меня так, будто видел впервые.

    — Тогда скажи ей. Робин, в чем дело? — мальчик неожиданно прижался ко мне, положил голову на плечо. Он смутился, стал каким-то робким, боязливым.

    — Я думал, Клэр, ты догадываешься, — я посмотрела на него. На глубине его глаз плескались... любовь? Нежность? Обожание? И тут я поняла. Предмет его детской влюбленности — я. Легче мне от этой мысли не стало, но горечь и ревность исчезли.

    — Робин, тебе всего четырнадцать, и твоя ребяческая влюбленность скоро пройдет. Обещаю, — я обняла его, погладила по макушке. Он был таким милым, таким родным, что сердце болезненно сжалось.

    Он вдруг ловко вывернулся из моих объятий и встал со скамейки.

    — Я ведь знаю, Клэр, ты любишь меня как ребенка. Ты все еще видишь во мне того маленького мальчика, с которым однажды познакомилась во дворе. Мне жаль, Клэр, но я больше не могу быть тебе младшим братиком. Я вырос, и перестал относиться к тебе, как к старшей сестре. Я не могу не любить тебя, Клэр, ты слишком взрослая, слишком красивая, слишком родная, моя, понимаешь? — Робин взглянул на меня своими печальными глазами, развернулся и пошел прочь.

    Я сидела, обхватив голову руками. Слез не было — только отчаянная, бесконечная пустота. Тем же вечером я набрала его номер — он не взял трубку. А уже через пару дней я снова улетела заграницу.

    * * *

    Я отправилась в длительную поездку по разным странам, возвращаясь в Англию за четыре года всего несколько раз на короткие промежутки времени. С Робином я не виделась — сначала я еще звонила ему, пыталась как-то поговорить, но, так и не получив ответа, оставила эту затею. В конце концов, случилось так, как я и предполагала — он вырос, и это принесло с собой много трудностей. Мы не могли быть вместе, просто не должны были — да и в любом случае, во время нашей последней встречи ему было только четырнадцать. Постепенно горечь превратилась в светлую грусть — теперь я с легкой, печальной улыбкой вспоминала минуты, проведенные с ним...

    Помню, как я, уже окончательно вернувшись в Англию, прогуливалась по городу. Стояла прохладная весенняя погода, дул игривый ветерок, и у меня на душе было радостно и спокойно. По дороге я зашла в кафе. Заказав, я выбрала уютный угловой столик и села. Признаться, я не сразу заметила его — он сидел, отвернувшись к окну, его лицо отражалось в стекле, и я стала наблюдать за ним. В его глазах мелькало отрешенное выражение, он словно размышлял о чем-то. Потом он развернулся, рука его потянулась к лежащей на столе ручке, и он стал что-то быстро строчить в блокноте. Я стала рассматривать его лицо — оно почти не изменилось, все те же пухловатые губы, курносый нос, мультяшные зеленые глаза, разве что черты по-взрослому заострились. Расстегнутый ворот рубашки открывал взгляду крупную шею. Поверх была накинута легкая драповая куртка.

    Он продолжал что-то записывать, его пальцы сжимали ручку — такие знакомые, так часто обнимающие меня, держащие за руку... Робин. Родной, милый, нужный до чертиков. Он вдруг поднял на меня глаза, и от его по-детски чистого взора, такого же, как и четыре года назад, у меня все внутри перевернулось. В его взгляде не читалось и капли упрека, недовольства, злости — только бескрайняя печаль. Я и не заметила, как ноги уже сами несли меня к его столу. Я села напротив, продолжая в упор смотреть на него.

    — Здравствуй, Клэр, — наконец выдавил он неожиданно хриплым голосом. Голос его тоже практически не изменился, если только стал еще бархатнее, еще мягче.

    — Здравствуй, Робин, — ответила я. — Как жизнь? Я только что вернулась из деловой поездки, — я не знала, зачем говорю ему все это.

    — Я в порядке, — сказал он, и мне показалось, что он уже давно пытается убедить в этом себя. — Знаешь, Клэр, я много думал о нас, а потом вдруг решил записать все, всю нашу историю. И я как раз закончил только сейчас. Вот, держи, — он протягивал мне тот самый блокнот, поддавшись какому-то неизвестному мне порыву, и я, сама не понимая, отчего, приняла его. — Я хочу, чтобы ты увидела нашу историю моими глазами. Прочувствовала ее так, как чувствовал я. И если она действительно окажется тебе дорога, позвони мне. — Робин встал и уже хотел было идти. Я удержала его.

    — Робин, прошу тебя, останься. Нам надо поговорить.

    — Нам не о чем с тобой разговаривать, Клэр, если я тебе безразличен. Сначала прочитай то, что я дал тебе, а потом... — он вдруг прерывисто выдохнул, развернулся и вышел из кафе. Я смотрела ему вслед и беззвучно плакала.

    Тем вечером я, только переступив порог квартиры, села за чтение. Слезы полились снова, а я и не пыталась остановить их, не пыталась сдержать себя. Я читала нашу с Робином историю, записанную его рукой, его неровным мальчишеским почерком. Историю его любви ко мне — детской привязанности, постепенно превратившейся в искреннее, нежное чувство. Я читала его тетрадь всю ночь, по несколько раз пересматривала некоторые страницы... Я и представить себе не могла, что его чувство ко мне может оказаться настолько сильным, настолько безудержным, неподвластным разуму. Я вспомнила свои слова про ребяческую влюбленность, и мне вдруг стало неприятно и стыдно за саму себя — как могла я так поступить с Робином? Как могла я предать его? Я не находила ответы на эти мучившие меня вопросы, и, едва только за окном забрезжил рассвет, набрала Робину.

    — Я думал, ты уже не позвонишь, — сказал он вместо приветствия, и от звука его голоса мне вдруг стало радостно на душе. — Я буду там же, где мы виделись вчера, через час.

    Когда я подъехала, Робин уже был там — я заметила его в окно и помахала рукой. Он улыбнулся в ответ, и у меня за спиной от его улыбки словно выросли два выносливейших крыла. Я зашла в кафе, села рядом с ним, и какое-то время мы просто смотрели друг на друга. А потом я выдохнула:

    — Как же мне тебя не хватало, Робин.

    Мы одновременно потянулись друг к другу, столкнулись губами — и в следующую секунду я почувствовала его губы на своих. Я обняла его, отвечая на поцелуй. Мы все целовались и целовались, не обращая внимания ни на шикающих посетителей, ни на нетерпеливых официантов. Мы слишком долго ждали этого, слишком долго к этому шли. И все-таки нам пришлось оторваться друг от друга, потому что воздух в легких предательски закончился, и тогда я прошептала:

    — Как же я люблю тебя, малыш.

    И ответом мне была солнечная улыбка и его нежные губы на моих.

    07.04.2015г

    Стояло жаркое лето, яркое, красочное, зелеными мазками окрасившее всю природу; небо висело над головами словно огромное полотно, слишком аляпистое, заставляющее щуриться от солнца, которое будто бы было неровно приклеено прямо посреди облаков. В воздухе витала духота, он насквозь пропитался ею; трава стояла мокрая от росы, еще юная и свежая. В такую пору на нашем дворе часто собирались стайки ребятишек, они играли в разные игры, и лица их озарял какой-то особый свет — такой бывает только на детских лицах. Мне было пятнадцать, и я любила наблюдать за ними, а иногда даже включалась в их игры, словно пытаясь убедить себя, что и во мне еще присутствует некая непосредственность, детскость...

    Помнится, однажды играли мы с ребятами в прятки, и вдруг я заметила незнакомого мальчика. Он сидел на краю песочницы, обхватив руками коленки, и горько плакал. Слезы текли по его лицу, мешаясь с песком. Я подошла к нему, села рядом, приобняла его за тоненькие плечи. Мальчишка уткнулся носом мне в грудь и зарыдал еще сильнее. Я не стала его успокаивать — иногда в жизни бывают моменты, когда необходимо выплакаться, выплеснуть из себя все горечи и невзгоды, чтобы больше никогда к ним не возвращаться. Наконец он поднял на меня взгляд и слегка покраснел, будто стесняясь своей слабости. На вид ему было не больше восьми, он был весь какой-то хрупкий, словно фарфоровый, со смешным курносым носиком, пухлыми надутыми губами и мультяшными зелеными глазами. Он очаровал меня с первого же взгляда.

    — Как тебя зовут, малыш? — спросила я для того, чтобы начать разговор.

    — Робин, — ответил мальчик.

    — А теперь расскажи мне, Робин, отчего ты плакал?

    Вместо ответа мальчик продемонстрировал мне свою разбитую в кровь коленку. Я кивнула и ободряюще улыбнулась.

    — Упал, — коротко объяснил он.

    — Где же твоя мама, Робин? Отчего ты не позвал ее?

    — Мама работает. Она не разрешила мне идти гулять одному, а я не послушался, и вот что получилось, — горько заключил он.

    Помню, я в детстве наоборот боялась выходить на улицу одна — слишком богатое у меня было воображение.

    — Хочешь, я провожу тебя до дома? — предложила я. Робин посмотрел на меня с недоверием.

    — Пойдем, Робин, не бойся, — я взяла его за руку. Наконец он кивнул, все еще смотря на меня подозрительным взглядом, и мы пошли. Шли мы молча, и уже когда были у подъезда, Робин вдруг отпустил мою руку, повернулся и крепко-крепко обнял меня.

    — Спасибо тебе. Ты — моя спасительница, — прошептал Робин. Я потрепала его по макушке, и он отстранился, поднялся по ступенькам на крыльцо и зашел в подъезд. Я молча смотрела ему вслед, отчего-то думая, что в его душе я навсегда останусь спасительницей...

    С тех пор наши встречи во дворе приобрели постоянный характер. Мы играли, разговаривали, веселились, и вскоре я с удивлением обнаружила — мне нескучно с Робином. Я искренне к нему привязалась, я полюбила его так, как старшие сестры любят своих маленьких братьев. Помню, однажды я сильно его задела, и потом он на какое-то перестал появляться в нашем дворе.

    — Ты еще такой малыш, Робин, — сказала я ему. Не знаю, возможно, я сделала это из простой вредности, ведь я прекрасно понимала, что это разозлит его — как злило меня, когда я была его возраста.

    — И вовсе я не малыш, — упирался он.

    — Сам посмотри, Робин, ты тогда всего лишь разбил коленку, а плакал так, будто потерял что-то дорогое.

    Он посмотрел на меня взглядом, от которого у меня невольно заныло сердце — зря я так обошлась с ним.

    — Вы, взрослые, все такие злые, или только ты? — спросил он дрогнувшим голосом.

    Я не успела ответить, как он уже шел от меня по дорожке в сторону своего дома. Я пожала плечами — у детей обида проходит быстро. Робина хватило на пару дней, а потом он вернулся, возвращая в мою жизнь свою солнечную улыбку и по-детски счастливый взгляд. И я решила для себя — больше такого не повторится. Слишком больно мне было, когда он ушел, слишком не хватало мне этого фарфорового мальчика с мультяшными глазами.

    * * *

    Той осенью Робину исполнялось четырнадцать, и рядом с ним я казалась себе еще старше. Мне было двадцать один, и я вот-вот должна была перешагнуть порог взрослости. Робину было до этого еще очень далеко, он оставался таким же фарфоровым, таким же хрупким и нежным. По сути, он все еще был ребенком — с его дерзкими выходками, капризами, лукавым блеском в глазах...

    Помню, мы сидели с ним в парке, по-детски болтали ногами и разговаривали обо всем на свете. Я только что вернулась из длительной поездки по обмену, и Робин, с его ребячеством, весельем, привычками, стал для меня своего рода отдушиной среди череды тяжелых рабочих дней. Со стороны мы походили на брата и сестру — да так, по сути, и было. Я смотрела, как Робин улыбается, как щурится от солнца, как прикрывает глаза рукой, и меня переполняло чувство необъятной нежности к нему. Я взъерошила ему челку, он засмеялся, и я вдруг подумала, что долго так продолжаться не будет — скоро он вырастет, полюбит, и мы не сможем больше оставаться друзьями. Слезы навернулись на глаза, и я быстро смахнула их.

    — Клэр, знаешь, я хотел бы задать тебе один вопрос... Ты ведь обещаешь, что скажешь правду? — он устремил на меня свой чистый взор, в котором читалось любопытство и ребяческая дерзость.

    — Конечно, Робин, — ответила я, в глубине души понимая, что если и придется солгать, то лишь ради его же блага.

    — Ты влюблялась когда-нибудь, Клэр? — он застал меня врасплох.

    Мне казалось, ему совсем не надо было знать подробности моей личной жизни — он был таким невинным, таким еще мальчишкой, что мне страшно было ответить ему правду, страшно было приоткрыть ему завесу взрослой жизни и любви, всех ее препятствий, разочарований, унижений. Я хотела сохранить в нем ребенка как можно дольше, именно в этом и состояло все его очарование, вся его прелесть.

    — Подрастешь — узнаешь, малыш, — с улыбкой сказала я.

    — А ты не боишься, Клэр, что я повзрослею быстрее, чем ты ожидаешь?

    Боюсь, Робин, вот поэтому и не говорю. Ты мне нужен — настоящий, еще ребенок.

    — А почему ты спрашиваешь, любила ли я когда-нибудь, или нет?

    — Потому что мне бы хотелось получить твой совет, Клэр. Видишь ли, я... — Робин замялся, но я поняла, что он хотел сказать.

    Он влюбился.

    Вот и все. Мой малыш вырос, а я и не заметила этого. Сердце ухнуло куда-то вниз и разорвалось. Прошедшие шесть лет пролетели перед глазами. Прошлого не вернуть, а значит придется как-то жить дальше.

    — Она знает об этом, Робин? — я старалась, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее.

    — Вряд ли, — он смотрел на меня так, будто видел впервые.

    — Тогда скажи ей. Робин, в чем дело? — мальчик неожиданно прижался ко мне, положил голову на плечо. Он смутился, стал каким-то робким, боязливым.

    — Я думал, Клэр, ты догадываешься, — я посмотрела на него. На глубине его глаз плескались... любовь? Нежность? Обожание? И тут я поняла. Предмет его детской влюбленности — я. Легче мне от этой мысли не стало, но горечь и ревность исчезли.

    — Робин, тебе всего четырнадцать, и твоя ребяческая влюбленность скоро пройдет. Обещаю, — я обняла его, погладила по макушке. Он был таким милым, таким родным, что сердце болезненно сжалось.

    Он вдруг ловко вывернулся из моих объятий и встал со скамейки.

    — Я ведь знаю, Клэр, ты любишь меня как ребенка. Ты все еще видишь во мне того маленького мальчика, с которым однажды познакомилась во дворе. Мне жаль, Клэр, но я больше не могу быть тебе младшим братиком. Я вырос, и перестал относиться к тебе, как к старшей сестре. Я не могу не любить тебя, Клэр, ты слишком взрослая, слишком красивая, слишком родная, моя, понимаешь? — Робин взглянул на меня своими печальными глазами, развернулся и пошел прочь.

    Я сидела, обхватив голову руками. Слез не было — только отчаянная, бесконечная пустота. Тем же вечером я набрала его номер — он не взял трубку. А уже через пару дней я снова улетела заграницу.

    * * *

    Я отправилась в длительную поездку по разным странам, возвращаясь в Англию за четыре года всего несколько раз на короткие промежутки времени. С Робином я не виделась — сначала я еще звонила ему, пыталась как-то поговорить, но, так и не получив ответа, оставила эту затею. В конце концов, случилось так, как я и предполагала — он вырос, и это принесло с собой много трудностей. Мы не могли быть вместе, просто не должны были — да и в любом случае, во время нашей последней встречи ему было только четырнадцать. Постепенно горечь превратилась в светлую грусть — теперь я с легкой, печальной улыбкой вспоминала минуты, проведенные с ним...

    Помню, как я, уже окончательно вернувшись в Англию, прогуливалась по городу. Стояла прохладная весенняя погода, дул игривый ветерок, и у меня на душе было радостно и спокойно. По дороге я зашла в кафе. Заказав, я выбрала уютный угловой столик и села. Признаться, я не сразу заметила его — он сидел, отвернувшись к окну, его лицо отражалось в стекле, и я стала наблюдать за ним. В его глазах мелькало отрешенное выражение, он словно размышлял о чем-то. Потом он развернулся, рука его потянулась к лежащей на столе ручке, и он стал что-то быстро строчить в блокноте. Я стала рассматривать его лицо — оно почти не изменилось, все те же пухловатые губы, курносый нос, мультяшные зеленые глаза, разве что черты по-взрослому заострились. Расстегнутый ворот рубашки открывал взгляду крупную шею. Поверх была накинута легкая драповая куртка.

    Он продолжал что-то записывать, его пальцы сжимали ручку — такие знакомые, так часто обнимающие меня, держащие за руку... Робин. Родной, милый, нужный до чертиков. Он вдруг поднял на меня глаза, и от его по-детски чистого взора, такого же, как и четыре года назад, у меня все внутри перевернулось. В его взгляде не читалось и капли упрека, недовольства, злости — только бескрайняя печаль. Я и не заметила, как ноги уже сами несли меня к его столу. Я села напротив, продолжая в упор смотреть на него.

    — Здравствуй, Клэр, — наконец выдавил он неожиданно хриплым голосом. Голос его тоже практически не изменился, если только стал еще бархатнее, еще мягче.

    — Здравствуй, Робин, — ответила я. — Как жизнь? Я только что вернулась из деловой поездки, — я не знала, зачем говорю ему все это.

    — Я в порядке, — сказал он, и мне показалось, что он уже давно пытается убедить в этом себя. — Знаешь, Клэр, я много думал о нас, а потом вдруг решил записать все, всю нашу историю. И я как раз закончил только сейчас. Вот, держи, — он протягивал мне тот самый блокнот, поддавшись какому-то неизвестному мне порыву, и я, сама не понимая, отчего, приняла его. — Я хочу, чтобы ты увидела нашу историю моими глазами. Прочувствовала ее так, как чувствовал я. И если она действительно окажется тебе дорога, позвони мне. — Робин встал и уже хотел было идти. Я удержала его.

    — Робин, прошу тебя, останься. Нам надо поговорить.

    — Нам не о чем с тобой разговаривать, Клэр, если я тебе безразличен. Сначала прочитай то, что я дал тебе, а потом... — он вдруг прерывисто выдохнул, развернулся и вышел из кафе. Я смотрела ему вслед и беззвучно плакала.

    Тем вечером я, только переступив порог квартиры, села за чтение. Слезы полились снова, а я и не пыталась остановить их, не пыталась сдержать себя. Я читала нашу с Робином историю, записанную его рукой, его неровным мальчишеским почерком. Историю его любви ко мне — детской привязанности, постепенно превратившейся в искреннее, нежное чувство. Я читала его тетрадь всю ночь, по несколько раз пересматривала некоторые страницы... Я и представить себе не могла, что его чувство ко мне может оказаться настолько сильным, настолько безудержным, неподвластным разуму. Я вспомнила свои слова про ребяческую влюбленность, и мне вдруг стало неприятно и стыдно за саму себя — как могла я так поступить с Робином? Как могла я предать его? Я не находила ответы на эти мучившие меня вопросы, и, едва только за окном забрезжил рассвет, набрала Робину.

    — Я думал, ты уже не позвонишь, — сказал он вместо приветствия, и от звука его голоса мне вдруг стало радостно на душе. — Я буду там же, где мы виделись вчера, через час.

    Когда я подъехала, Робин уже был там — я заметила его в окно и помахала рукой. Он улыбнулся в ответ, и у меня за спиной от его улыбки словно выросли два выносливейших крыла. Я зашла в кафе, села рядом с ним, и какое-то время мы просто смотрели друг на друга. А потом я выдохнула:

    — Как же мне тебя не хватало, Робин.

    Мы одновременно потянулись друг к другу, столкнулись губами — и в следующую секунду я почувствовала его губы на своих. Я обняла его, отвечая на поцелуй. Мы все целовались и целовались, не обращая внимания ни на шикающих посетителей, ни на нетерпеливых официантов. Мы слишком долго ждали этого, слишком долго к этому шли. И все-таки нам пришлось оторваться друг от друга, потому что воздух в легких предательски закончился, и тогда я прошептала:

    — Как же я люблю тебя, малыш.

    И ответом мне была солнечная улыбка и его нежные губы на моих.

    07.04.2015г